Счастливые и несчастливые дни Людмилы Беловеской
Дата публикации: 23.06.2024

В Национальном музее Дагестана имени Алибека Тахо-Годи состоялся инклюзивный мастер-класс в смешанной...
4 дня назад
Сначала уехали соседи-евреи и попросили присмотреть за могилой своих стариков. Потом уехали знакомые и...
4 дня назад
Вспоминая «Волошинский сентябрь» Специальный конкурс журнала «Дагестан» в номинациях...
5 дней назад
В Республиканской детской школе искусств Мурада Кажлаева для особо одаренных детей, в последний...
6 дней назад
Предисловие
Дорогие читатели!
Мы в предвкушении интересного пути в прошлое, которое чем дальше от нас, тем притягательнее. Позвал нас в дорогу дневник девочки, жизнь которой оборвалась в юности. О семье Беловеских, живших в Темирхан-Шуре, написал в своё время наш дорогой Булач Имадутдинович Гаджиев. Он посвятил поискам и фиксированию информации об этой семье несколько лет, а может — десятилетие. В своём рассказе он цитирует фрагменты записей юной Людмилы Беловеской, но не более того. Ему удалось проследить судьбу некоторых членов семьи и даже встретиться с Анной Беловеской, приёмной дочерью Адама и Марии Беловеских.
Дневник Людмилы после смерти Булача Имадутдиновича оказался в архиве его сына Валерия Гаджиева. Благодарим семью Гаджиевых, которые позволили почти полностью оцифровать записи дневника, за исключением страниц, которые были вырваны из него. Кроме того, как часто бывает в записях такого рода, многие предложения и слова были зачеркнуты и пропущены. В тексте дневника приведено много ссылок и сокращений, которые растянули нашу работу на многие месяцы. Мы благодарны археологам Муртазали Гаджиеву и Рабадану Магомедову, которые обратили внимание на этот удивительный документ начала XX века, ранее неопубликованный. Работу по расшифровке и набору дневника проделал писатель Саид Ниналалов.

Дневник — это личное пространство, и, видимо, поэтому Булач Гаджиев не решался его напечатать. Но, попав в мир личных переживаний Люды Беловеской, невозможно остановиться. Наш интерес оправдывает то, что дневник прожил без своего автора больше столетия и стал отображением не только семейных, но и общественных, государственных событий беспокойного века. Напрашивается аналогия между Людмилой Беловеской и Марией Башкирцевой, которая оставила после себя удивительную хронику своей жизни. Мария вела его с 16 лет до самой своей смерти в 25-летнем возрасте — это около 1000 страниц на французском языке. Дневник был опубликован в 90-х годах в журнале «Наше Наследие».
Желание вести дневник и день за днём записывать свои мысли, переживания — это лучший способ сохранить свой мир. Эти записи, которые велись девочкой несколько лет, мы будем публиковать в нескольких номерах «Д». Рассчитываем, что публикация увлечёт наших молодых читателей, и кто-то последует по этому пути и будет записывать свои сокровенные мысли в бумажный дневник.
Начнём с упомянутой выше статьи Булача Гаджиева, но так как она неоднократно публиковалась, в том числе вошла в авторскую книгу «Поляки в Дагестане (Издательский дом «Эпоха», 2005 г.), мы дадим её в сокращённом виде, оставив важные для нашей истории факты и имена.

Булач Гаджиев
Беловеская горка
Холм с непривычным для дагестанского уха названием «Беловеская горка» растянулся на несколько километров западнее Буйнакска, поднявшись над городом не менее чем на 200 метров.
Горка дорога нам по многим причинам. Лет 40 назад (автор пишет это в начале 2000-х гг. — Ред.) на её скалах, это, когда идешь в сторону озера, будет с правой руки, я обнаружил около ста рисунков, изображавших начиная от разнообразных животных и сцен охоты и кончая примитивными рисунками дагестанской арбы.
На горке для существования человека имелись определенные условия: разнообразный животный мир, великолепные леса, изобилие воды и более мягкий климат, чем сейчас.
Во времена Кавказской войны, как и на скале «Кавалер-Батарея», на Беловеской горке имелся наблюдательный пункт, чтобы с этой стороны мюриды Шамиля не могли бы нанести внезапный удар по укреплению Темирхан-Шура.<…>
В 1919–1920 годах, в связи с Гражданской войной, когда одна власть сменялась другой, началась беспорядочная рубка леса и на Беловеской горке. Прекрасная зона отдыха и своеобразные «легкие» Темирхан-Шуры исчезли с лица земли. Вместо густо росших деревьев остались одни пни. Был истреблен и животный мир. С тех пор, по истечении 80 лет (отсчет по состоянию на 2005 год. — Ред.) тоненькие стволы дубняка никак не могут разрастись.
Высох и родник, который протекал у подножья скалы Таш-Кутан, отмеченной, как я писал выше, рисунками древних охотников. <…>
После Великой Отечественной войны прямо на глазах город стал разрастаться за счет переселенцев, спустившихся с гор.
Особенно быстро застраивался восточный склон Беловеской горки. Появились улицы, которые почему-то стали называть именами классиков русской литературы: Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, Островского.
Не могу сказать, что дома, возникшие на этих улицах, украсили наш город. Вид на горку был размазан. Приходилось со всем этим мириться, так как горцы, не выдержав тягот войны, бежали в город и строились, не придерживаясь никаких правил архитектуры и домостроения. Если жители города отнеслись к беженцам с пониманием, то природа жестоко отомстила. В ночь на 25 января 1990 года под оползнем оказались десятки людей, домов, а всего пострадало более сотни строений. <…>
Ещё задолго до написания работы я интересовался, почему холм, нависший над городом, носит имя некоего Беловеского. Однако вплотную этим вопросом удалось заняться только в конце 70-х годов.

Первым делом я отправился в семью Беломазовых, коренных темирханшуринцев. Мария Беломазова ещё до революции окончила женскую гимназию, знала много историй, связанных с нашим городом. Дочь ее, Галина, училась со мной в школе № 1. Начитанная, любознательная Галина также могла быть мне полезной.
Итак, я постучался в квартиру Беломазовых. Мать и дочь оказались дома. Объявив, по какому поводу беспокою их, раскрыл блокнот. И вот что узнал от этих двух женщин:
«Адам Беловеский имел роскошный сад. В нём, отражая синь неба или бегущие по нему облака, покоился большой пруд, в котором водилось множество черепах. Они выползали греться на сушу, но при появлении людей поспешно уходили в воду.

Беловеским принадлежали два дома. Тот, что выше, представлял собой постройку дачного типа, с большой верандой. Рядом находилась красивая беседка, увитая хмелем. Сад Беловеских с верхнего дома тянулся до нынешней ул. Красной, где стоял второй дом из кирпича.
Сад от улицы, ведущей на макушку горки, был отгорожен колючей проволокой. За нею пролегала канава, которая почему-то всегда бывала влажная, хотя по ней только в дождь урчала вода.
Детвора там собирала ежевику. Беловеские разводили яблони, груши, черешню, персики. Урожаи бывали высокие, иначе чем объяснить, что в этом же саду действовал небольшой консервный завод. На банках пестрели очень красивые этикетки с печатью императорского двора. Свою продукцию — компоты и варенья — Беловеские поставляли царскому семейству.
В общем, всё это располагало к покою, отдохновению, миру…»
Затем я встретился и с сестрами Лебедевыми. Младшая из сестер вспоминала: «Мой отец, как вы знаете, работал на почте. Беловеским поступало много корреспонденции. Из уважения к Адаму Григорьевичу родитель пешочком отправлялся на их ферму. Это к вечеру. Отца обычно сопровождала я. Мы заставали жену Беловеского Марию Иосифовну за доением коровы. Не было случая, чтобы добрая женщина не угостила бы меня парным молоком.

Писали Беловеским из самых разных уголков мира, в том числе из Франции. Мы с сестрою рассматривали журнал, в котором была помещена фотография, изображавшая свадебную процессию внука Беловеских с дочерью Шаляпина, всех нас поразили её босоножки — невиданная обувь в наших краях.
Длинный массивный стол на веранде постоянно бывал накрытым для гостей.
К супруге Адама Григорьевича, Марии Иосифовне, и её двум сестрам приходили пожилые темирханшуринки. Они вели светские разговоры.
У Беловеских было три дочери. Одна, Людмила, умерла ещё до революции. Другая, Евгения, в Петрограде вышла замуж за датчанина — инженера-химика. В 1938 году до Буйнакска докатился слух, что эта чета проживает во Франции. Мария Иосифовна получала письма от своей дочери Евгении. Та звала свою мать во Францию, но в ту пору выехать из СССР за границу было так же возможно, как попасть ей, скажем, на Северный полюс. Невзирая на это, Мария Иосифовна стала хлопотать о выезде, однако этому помешало следующее обстоятельство. Третью дочь Беловеских, приёмную, звали Анной. Так как ей заграничную визу не давали, Мария Иосифовна вынуждена была отказаться от поездки во Францию.

Анна до 8-го класса занималась в Буйнакской СШ № 1 им. В.И. Ленина, затем переехала в Москву, куда она вызвала маму… Там и умерла Мария Иосифовна. А приемная дочь, может, жива, а может, нет…». Вот так, по крупинке я стал собирать сведения о хозяевах горы.
Я знал, что ни Адама Григорьевича, ни его супруги, ни других родственников в живых уже нет. Все надежды теперь я возлагал на третью дочь Беловеских — Нюсю (Анну). Что её в Буйнакске уже не было, знали мои знакомые. Дорогу, как известно, осилит идущий. Я стал обращаться к старожилам, коренным темирханшуринцам. Мало кто мог помочь мне, многие разводили руками.
Много воды утекло с тех пор, пока я узнал, что ближайшая подруга Анны живет в Белоруссии. К моему удивлению, она оказалась моей бывшей одноклассницей — Ираидой Носковой-Литвиновой. Срочно отправляю письмо в г. Жодино. Моё нетерпение трудно представить. Первые строки от Ираиды о Буйнакске, школьной жизни. Так, мол, и так, а дальше: «…Много было в их имении сирени и разных цветов. Кроме фруктовых деревьев, имелись орешники. Этим делом занимался сам Беловеский. Ему помогал аварец по имени Магома. Дом Беловеских всегда посещался народом. Гостей принимали с распростертыми объятиями. Надо знать изумительный климат Темирхан-Шуры. Сюда летом на отдых приезжали богачи из Баку, Грозного, Красноводска, Москвы, Петербурга и других городов. Все они квартировались на даче Беловеского».
«Не помню точно, — сообщала мне далее Ираида Носкова-Литвинова, — то ли в 1934, то ли в 1935 году сестер Беловеских (имеются в виду Мария Иосифовна Беловеская и её сестры. — Ред.) выселили из сада, а дома отобрали.
В нижнем из них организовали инкубаторную станцию, которая почему-то вскоре сгорела, голые стены начали разваливаться. Палисадник выломали, цветы вытоптали, а сад был запущен, зарос крапивой, пруд высох. Сестры Беловеские скитались по частным квартирам. Чтобы не умереть с голоду, нянчили чужих детей, ухаживали за больными, помогали прибрать по дому. Что можно было заработать таким способом? Однако и в таком положении сестры делились чем могли с теми, кто был беднее их. В частности, когда приболела моя мама, они как ангелы-хранители оказались у её постели. Особенно отличалась Мария Иосифовна. Умерла она в войну, в подмосковном городе Жуковском, где жила ее приемная дочь Нюся. После войны Анна приезжала в Буйнакск, много раз со мною поднималась на горку. В последний раз родной город она посетила в 1962 году. Никак не узнавала место, где был их верхний дом и сад. Все было застроено новыми хозяевами.
С Нюсей мы дружим по сей день и ездим друг к другу. Она уже на пенсии. У неё сохранились фотографии матери, близких. Она хороший человек, отзовется на твою просьбу…»
Ирина завершила письмо адресом Анны Адамовны. Я немедленно отправил письмо в Жуковское. От её ответа теперь зависело, насколько обогатится материал о семье Беловеских. Недолго мне пришлось ждать письма из Подмосковья. Анна Адамовна обещала помочь во всех моих исканиях, однако, считала, что лучше всего будет, если я сам приеду к ней.
Лучшего совета мне и не надо было. Едва дождавшись летних каникул, мы с супругой поехали в Жуковское.
Быстро находим дом Анны Адамовны. Она догадывается, кто мы, откуда и зачем приехали. Беловеская оказалась моложавой симпатичной, хорошо сложенной для своих лет женщиной. Былая красота ещё не сошла с её лица.
Анна Адамовна сразу доверилась нам, из сарая притащила ветхий чемодан больших размеров, битком набитый письмами. Принесла она и уйму пожелтевших от времени фотографий. Я даже немного опешил. Началось знакомство. Письма непосредственного отношения к моим поискам не имели. Отобрав несколько конвертов, привлекших мое внимание, другие отложил в сторону. Больше всего меня занимали фотографии. Я стал их сортировать. Те, что были связаны с семьей Беловеских, откладывал в отдельную стопку.
— Для чего вы это делаете? — спросила Анна Адамовна.
— Если позволите, — отвечал я хозяйке дома, — пересниму их.
— Нет в этом надобности, — произнесла она.
У меня ёкнуло сердце. Я перестал перебирать фотографии и уставился на свои руки, будто они сделали что-то недозволенное.
— Хотел бы, — робко выдохнул я, — сделать с них копии.
— Зачем столько мороки, совсем заберите!
Я не поверил своим ушам.
— Да-да, — подтвердила Анна Адамовна, — это и это вы можете забрать. Эти обязательно берите.
И я брал, но далеко не все, что предлагала добрая женщина, только десятую часть. Меня удивляло, с какой легкостью она расставалась с реликвиями семьи Беловеских, некогда вывезенными из Дагестана. Всё, что мне приглянулось, Анна Адамовна передавала мне из рук в руки.
Она, видимо, махнула на всё рукой. Болеть как будто не болела. Правда, муж был нездоров — как дитя, за которым нужен постоянный уход.
Мне показалось, что она, видно, от всего устала, поэтому так легко расставалась с содержимым старого чемодана.
— А что я с ними буду делать? — спросила женщина. — Может, вам в чём-то действительно помогут эти материалы.
Пронумеровав понравившиеся мне фотографии, я попросил Анну Адамовну каждую из них прокомментировать.
Под № 1 у меня значилась фотография Адама Григорьевича Беловеского. По рассказу Анны Адамовны Беловеской получалось, что он в Темирхан-Шуре оказался по приглашению какого-то князя. Прибыл он из Польши, сделался управляющим у князя. Освоившись с новой должностью, Адам Григорьевич на склоне горки купил землю и разбил на ней сад, вырыл пруд, запустил туда рыб. В верхней и нижней части сада построил два дома.
«В верхнем доме было 13 комнат. Дом был покрашен в белый цвет. Окна зарешечены — зимою, бывало, к дому подходили волки. Однажды, — вспоминала Анна Адамовна, — я насчитала стаю из семи волков во главе с вожаком. Страшно выли. Я спряталась под кроватью.
Сад — уникальное детище Адама Григорьевича. Гости удивлялись, когда видели на одном, скажем, дереве фрукты двух-трех сортов. Деревья он привозил из-за границы. У нас росли редкие сорта груш и яблок. Груши имели красную мякоть. Зимние сорта яблок весили до 700 граммов. Около пруда росли яблони с желтыми, с пупырышками, ароматными яблоками. Таяли во рту. Сорок абрикосовых деревьев тянулись от верхнего дома вниз: после ветра вся земля бывала усыпана краснобокими и ярко-желтыми плодами. Тополи-гиганты, в два обхвата, кронами ушли в самое небо, а под ними журчит ручей с чистой водой. К стволам тополей мы приспособили перекладины, нечто вроде турника и качелей.
Адам Григорьевич поддерживал связь с Мичуриным, ездил к нему обмениваться опытом. Думаю, ученому из Козлова было чему поучиться у темирханшуринца. Уверена, что такого сада, как у нас, более в Дагестане в ту пору не было. Черешня, вишня, айва, слива; тут — орешники, алыча, курага, малина, смородина, крыжовник, барбарис…
А цветы! Сирень! Обыкновенная, персидская, махровая, красная, бордовая. Акация — белая и розовая. Осенью опавшие листья были мне по пояс.
Мы, дети, барахтались в них или во время игр в прятки могли так зарыться, что и не обнаружишь. Потом мы жгли костры.
Осенью нанимали нескольких человек. А обычно за садом ухаживал Адам Григорьевич и наш работник Магома. Они делали обрезку деревьев, поливали. На всех деревьях имелись бирки с данными. Лишние фрукты раздавали или продавали. В последние годы часть сада отдавали в аренду одному персиянину, а затем, когда тот уехал на родину, человеку по имени Палкуччи. Таким мне на всю жизнь запечатлелся наш сад.
Адама Григорьевича я смутно помню. Крупный, рослый, атлетическая фигура. В последнее время, это уже при Советской власти, работал бухгалтером в одной организации. Выяснилось, что в этом учреждении будто пропали деньги. Подозрение пало на него. Заключили под стражу. Он страшно переживал, сразу сдал. Заболел грудной жабой и от нее умер в 1924 году. Хорошо помню: много пришло народу. Похоронили рядом с Людмилой (Людмила Беловеская, старшая дочь Адама Григорьевича и Марии Иосифовны. — Ред.) на русском кладбище. Два железных креста без обозначений. Рядом была покойницкая из красного кирпича. Ступени вели вниз…
Особым миром для нас, детворы, являлся чердак нашего дома. Таинственный, загадочный. Там гнездовались осы, висели пауки-крестовики. На чердаке сушились фрукты. Аромат умопомрачительный. Часть пространства была заставлена старой мебелью, посудой, разной утварью. В общем, что в данный момент мешало, относили на чердак. Для нас главное состояло в том, что мы копались в книгах, географических картах, в подшивках журнала «Нива». Я только теперь представляю, какие ценности мы держали на чердаке!
Народ у нас бывал с утра до вечера: семьи генерала Лазарева, Магомы, Лебедева, генерала Макухо, наши родственники, приезжавшие из Польши.
Я запомнила жену покойного генерала П.И. Мищенко, с которым Адам Григорьевич имел тесные отношения. Я училась у неё читать, писать, игре на фортепиано. Генеральша прекрасно владела инструментом. Мы бывали у неё. В саду у них росли карликовые фруктовые деревья, цветы, бил фонтан.
Сад Мищенко незаметно переходил в лес. Был у них и медведь, которого держали на цепи. Он постоянно рычал. Рядом с садом Мищенко таинственно шумел городской водоотстойник.
После генеральши меня отдали учиться двум языкам — французскому и немецкому — у одной старушки, жившей на Гунибском шоссе. Я заболела, поэтому занятия отменили. А жаль! Мама увидела во сне Милочку (умершую дочь Людмилу. — Ред.). Та говорит ей: «Сведи Анну к доктору Миронову, и он вылечит ее». Так и случилось.
К Пасхе мы готовились ещё задолго, за три месяца. Чистили орехи, полмешка изюма, пекли огромные куличи. Красили 300 яиц. В тарелках за 15 дней выращивали овёс. Туда клали крашеные яйца, окорока, булки. Готовили блюда из индюков, кур, гусей. Пироги, варенья, пряники, пирожные сами готовили, так же, как и сливочное и молочное мороженое.
На арбах и фургонах мы ездили в горы на пикники. Ездили с ночёвкой на несколько дней. Брали с собою ковры, постель, питание, закуски. С нами путешествовали семьи генерала Лазарева, Козловские, дядя Женя. Он играл на гитаре, а дядя Федя на мандолине.
Пели романсы. Дядя Федя брал с собою жену и дочь. Все трое красивые создания. Костры жгли. Помню: внизу блестит река, рядом лес, а за ним поднимаются горы, в углублении которых искрится еще нерастаявший снег. Никто нам не мешал.
С нами всегда был и аварец Магома. Если пикники бывали осенью, то мы с ним углублялись в лес, чтобы набрать мешками дикие груши, а в ведра — кизил, боярышник, тёрн.
Да и в саду у нас мы не скучали. По вечерам лягушки давали концерты, квакали. Я бегала к пруду, а там большие черепахи сползают в воду, пузыри пускают. Сколько удовольствий детворе доставляли наши собаки: Шарик, Барбос, Долька и Абрек. Мы привыкли к их лаю и не обращали внимания на это. Разве забудешь катание на санках! Весь город собирался на Беловескую горку для этого. У нас были самые модные сани с рулевым управлением. Скользили здорово, до самой черты города. Наверх сани тащили наши собаки. Люди удивлялись этому зрелищу.
Читать я научилась ещё до школы. Увлекалась русской классикой. Учила стихи на память. У нас имелся альбом с тиснёными портретами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого…
Меня окружали цветы, музыка и очень добрые люди. Мария Иосифовна на сон грядущий удивительно рассказывала сказки. И никогда не повторялась. Я была очень впечатлительной девочкой. Наверное, поэтому снилось то, что рассказывала мама.
Впервые я влюбилась в первом классе. В светловолосого мальчика Юрку Анисимова. Он сидел с Алей Литус. И я из-за этого страшно ревновала. В третьем классе мне страшно нравился Сергей Козловский. В Баку за мной ухаживал грек Гаврилов (или Гавриди). Сейчас не помню, как правильно. Не надо думать, что в действительности я била баклуши. Ничего подобного. Невзирая на то, что дети Беловеских ни в чём не нуждались, мы на ферме получали трудовое воспитание. Убирали громадный дом, мыли посуду, чистили кастрюли, огород находился на нашем попечении, а осенью собирали урожай. Мы строили шалаш и продавали фрукты и овощи дачникам. На вырученные деньги покупали сладости, устраивали чай, пели, танцевали. Бывали в церкви и в Андреевском военном соборе. Молились.
Этот сказочный мир окружал меня до 1928 года. Затем пошло-поехало. У нас отобрали все, приказав в 24 часа убраться восвояси.
А ведь за дом в 20-е годы давали 13 тыс. рублей! Мария Иосифовна решила для меня сохранить сад и дома. Ни она, ни я не знали, чем все наши желания обернутся.
Мы поселились у двух старушек Рябчевских, затем у одного учителя. Однажды пришли трое мужчин, заявивших, что произведут обыск. Мы догадались, что они грабители, и вызвали милицию. Воры повалили наш шкаф с посудой и через окно удрали на улицу. Кого-то из них поймали. Один в нашем саду повесился.
Говорят, что раскаивался, узнав, на чью семью покушался! У нас после этого погрома почти ничего не сохранилось из посуды.
Из Буйнакска я уехала в 1938 году в Баку. Затем очутилась в Жуковском, где живу до сих пор. Работала конструктором самолетов — 30 лет! Сейчас на пенсии. Музыка осталась в мечтах, хотя имею рояль. Не до этого было. В войну приходилось думать о хлебе насущном, доставать дрова, ухаживать за мамой. Ездила в деревню, обменивала тряпки, белье, привезенное с Беловеской горки, на муку. Спасибо, летчики помогали. А мне было в ту пору 20 лет. Мама умерла в войну — в октябре 1944 года».

На следующем портрете изображена была дочь Адама Григорьевича и Марии Иосифовны Евгения. Она окончила темирханшуринскую женскую гимназию. Блестяще играла на пианино. Евгения Адамовна в совершенстве владела, кроме русского, английским, французским, немецким, итальянским и польским языками. Мужем этой образованнейшей женщины оказался не менее достойный человек — датчанин Даниил Гарднер. Инженер-химик, он вошел в историю как изобретатель защитного цвета — хаки. (Ссылка на одну из работ ученого: Гарднер, Даниил Даниилович (1878–…). Об определении растворимости солей слабых кислот при помощи измерения электропроводности / [Соч.] Д.Д. Гарднера и Д.Г. Герасимова. — Санкт-Петербург: тип. В. Демакова, [1904]. — 8 с. : табл., граф.; 23. — Ред.).

Чета Гарднер жила в Финляндии. После революции так и осталась за границей.
Во время Второй мировой войны Гарднеры со своими дочерьми Евгенией и Ириной выехали в США. Устроились в Нью-Йорке на Бродвее, на 22 этаже Пятой авеню. С ними из Европы прибыла супруга Ф.И. Шаляпина. Евгения Данииловна сообщала в Буйнакск, что жена великого певца живёт этажами выше, значит, и дороже. Ещё писала, что в Нью-Йорке масса русских, чувствуют они себя как дома.
Раза два из Америки Мария Иосифовна получала посылки от внучки Евгении. И ещё одна посылка пришла во время войны в Жуковский.
По поводу Евгении Анна Адамовна сказала мне так: «Находилась всё время за границей, развлекалась, легко жила. Где сейчас, не знаю. Если жива, ей не менее 100 лет. Если у Гарднеров дочь носила имя матери, то сын был назван именем отца — Даниил. Он как эстафету перенял профессию родителя — стал инженером-химиком. Работал во Франции. Когда немцы начали оккупацию этой страны, переехал в Англию. Его женою была любимая дочь Ф.И. Шаляпина Марфа (одна из трёх дочерей в браке с Марией Петцольд. — Ред.). Свадьбу закатили пышную. Впереди процессии шагала мать Даниила под руку с Федором Ивановичем Шаляпиным.
Даниил и Марфа очень любили друг друга. Когда началась война, связь с ними прекратилась, что и как с ними, Анна Адамовна также не знала…»
В этом месте, не вдаваясь в подробности, замечу, что после долгих поисков мне удалось связаться и с Марфой Федоровной Шаляпиной. Она живет в Англии и охотно откликнулась на мои письма. Фотографий, которые мне подарила Анна Адамовна, и историй, связанных с ними, хватило бы на отдельную повесть. Я этого здесь не стану делать, а позволю поговорить ещё о двух личностях, имеющих непосредственное отношение к самой Беловеской горке.

Об аварце Магоме, которого приютил Адам Григорьевич, так рассказывала Анна Адамовна: «Магома жил у нас, считался членом семьи. Его обязанностями были обрезка, опрыскивание, побелка деревьев. Дед выделил ему дом из 2-х комнат. Я часто бывала у него. Добрейшей души человек. Русский язык коверкал, чем доставлял нам, детям, удовольствие. Марию Иосифовну называл — «Хозяйка», меня — «Нуса». Когда я шла в церковь, он меня сопровождал. Кроме ухаживания за садом, он пилил, колол дрова, следил за нашими двумя коровами, ослом и лошадью.
У его сына, Закава, жена была русская — Нионола Сергеевна, худенькое, маленькое, кроткое существо. Всех обстирывала. Магома её любил. А вот Закав, как напьется, начинал бить её. Нионола хватала маленького сына Халида и прибегала к нам за помощью…»
Магома со своей семьей оставался у хозяев в дни радости и в самые трудные дни. Когда Беловеских выселили в 24 часа, что стало с Магомой и куда он делся — этого мне Анна Адамовна также не могла сказать.
Наконец, из тех, кто привлек внимание, мне остается досказать о старшей дочери Адама Григорьевича и Марии Иосифовны — Людмиле Беловеской. О ней Анна Адамовна мало что могла вспомнить. Дело в том, что Людмила, как мне рассказывали мать и дочь Беломазовы, умерла ещё до революции. И я бы о ней ничего не знал, если бы не дневник Людмилы.

Он каким-то образом попал к моей однокласснице Галине Беломазовой-Яланской, а она передала его мне. Это общая тетрадь в коленкоровой чёрной обложке. Почерк неровный, не всегда понятный, некоторые строки так замазаны, что никак нельзя разобрать. И все-таки дневник Людмилы Беловеской для меня очень ценный документ.
Листаю пожелтевшие от времени страницы и удивляюсь, откуда могла черпать такие яркие краски девчонка-гимназистка, чтобы воспеть свою горку, которую называет не иначе, как «Швейцарией». В этом нисколько нет преувеличения хотя бы потому, что наша юная темирханшуринка исходила немало троп в настоящей Швейцарии. Посетила она также Финляндию, Данию, Норвегию.
Так что, называя Беловескую горку Швейцарией, она отдавала дань красоте дагестанской природы. Дневник Беловеской — это исповедь о своей жизни, о близких, подругах-гимназистках, учителях, о событиях в областном центре Дагестана Темирхан-Шуре.

Судьба Людмилы Беловеской оказалась трагической. Она рано ушла из жизни.
Перед тем как поставить точку, я непременно должен сказать ещё вот о чём.
В доме Беловеских побывало много интересных людей. К примеру, летом 1918 года академик живописи Е.Е. Лансере с семьей в течение нескольких месяцев жил на ферме.
Тут, в живописной местности, он делал рисунки для журнала «Танг-Чолпан», портреты семьи Адама Григорьевича. Будучи в Москве в гостях у сына академика, я видел акварельные рисунки сада, пруда и других достопримечательностей дома Беловеских.
К Адаму Григорьевичу приезжало немало иностранцев, в том числе из Польши, Финляндии, Италии и других стран. На горке, в гостях у Беловеских, бывали и местные знаменитости Дагестана, и среди них Тату Омаровна Булач, которая очень тепло отзывалась о хозяевах фермы.
…Как-то лет 18–20 назад (то есть примерно в 80-е годы. — Ред.) ко мне обратилась группа горожан с просьбой защитить их. Оказалось, их выселяют из коммунального дома, чтобы снести его и на его месте построить насосную станцию. Объясняю им, что я не депутат, не государственный деятель, не партийный чиновник, и помочь им, к сожалению, не могу.
— Но вы же интересуетесь историей, — сказали эти люди мне.
— А при чем тут история?
— А при том: этот дом, где мы живём, принадлежал Беловескому.
Пришедшие знали моё уязвимое место. В тот же день иду к председателю исполкома. Благо, он выпускник нашей школы.
Председатель меня отменно принял, внимательно выслушал, вспомнил, как ходил со мной в походы. Конечно, он понимает, что исторические памятники необходимо сохранять.
Тем более дом человека, открывшего первый консервный завод в Темирхан-Шуре, сделавшего много доброго для горожан и приезжих. Разумеется, уверил меня председатель, дом Беловеских пальцем никто не тронет.
Обрадованные ходоки не знали, как меня благодарить.
Прошло какое-то время, как уже сам председатель обратился ко мне: «Из-за того, что нет насосной станции, жители домов, прилегающих к Беловеской горке, остаются без воды. Он, председатель, понимает, что в истории ценно, однако жители не хотят этого понимать. Они требуют дать воду, хватают за горло». Тем временем узнаю, что те, кто приходил ко мне с жалобой, уже получили в микрорайоне квартиры. Несколько раз меня приглашали в исполком. Когда же я услышал, что собираются послать ко мне делегацию жителей, остро нуждающихся в воде, я сдался. Но выдвинул условие: «На стене насосной станции горисполком поставит мемориальную плиту с подобающей надписью о семье Беловеских. Кроме того, план дома и фотографии всех строений вручат мне…»
Председатель клятвенно обещал все условия джентльменского договора исполнить. Прошли дни, недели, месяцы, годы. Глава города переехал в Махачкалу. Насосная станция работает, люди довольны. Единственный, кто считает себя обделенным, — это я.
— Выходит, Булач, — говорю я сам себе, — ты был плохим учителем, неважно работал в школе, коль скоро один из учеников не исполнил данное им честное слово!
Утешает то, что название горки навсегда сохраняет память об интересной польской семье Адама Григорьевича Беловеского.
Продолжение здесь: https://www.dagjur.com/schastlivye-i-neschastlivye-dni-ljudmily-beloveskoj-2/