Впечатления о выставке работ Хамида Савкуева

Ярко освещённые дома вдоль набережных Невы. Гранитные сфинксы из древних Фив у Академии художеств задумчивы.

Тяжёлая старинная дубовая дверь Академии художеств вместе с холодом впускает нас, меня и Илара, в круглый вестибюль. Мы идём на выставку его учителя Хамида Савкуева, российского художника, академика Российской академии художеств. Опаздываем. Два малых выставочных зала на первом этаже битком набиты профессорами, преподавателями, студентами, гостями, выпускниками академии. Все внимательно слушают очередного выступающего. Оглядываемся. Все стены вплотную увешаны работами. Тема работ первого зала – Хаджи-Мурат, второго – казаки. Все работы в едином стиле. Техника – рисунок углём на бумаге (крафт).

Рабаты иллюстрируют повесть Льва Николаевича Толстого «Хаджи-Мурат», но назвать эти шедевры иллюстрациями язык не поворачивается. Интересно сравнить их с классическими иллюстрациями Евгения Лансере: в моей библиотеке есть раритет, шедевр книжного искусства с его работами 1916 года издания (товарищества Голике и Вильборг). Художник получил за эти иллюстрации звание академика Российской Академии художеств. Насытившись впечатлениями от работ, идём к выходу. Мои размышления, мои параллели: Франц Алексеевич Рубо – основатель панорамного искусства России? Нет, он со своими панорамами-романами скорее Лев Толстой в живописи. Савкуев, конечно, другой, тут скорее вспоминаются яростный противник войн Василий Верещагин и, пожалуй, Гойя. Добавим Бетховена. Да, скорее эта троица. Верещагин и Савкуев – виртуозные рисовальщики и нестандартные композиторы своих работ.

Тяжёлая дверь академии выпускает нас с Иларом на набережную Невы. Сфинксы задумчиво перешёптываются о чём-то своём, наверно, о вечности. Громада Исаакия и Медный всадник – за Невой, а мы идём вдоль академии и сворачиваем к Румянцевскому саду. Илар выруливает в сторону Дворцового моста мимо дворца первого губернатора Петербурга князя Меншикова, мимо Университета, Кунсткамеры. Мысленно возвращаюсь на выставку. Как искусный драматург, сценарист, режиссёр и блестящий исполнитель замысленных героев своих картин, Х. Савкуев разворачивает драматургию событий по-своему оригинально их трактуя. Илар поворачивает на Дворцовый мост. Впереди – простор Невы, вдали сверкает шпиль Петропавловки. Съезжаем с моста. Слева – стройный ряд колонн на фасаде Эрмитажа Растрелли. Илар сворачивает на Невский и едет мимо полукружий колоннады воронихинского Казанского собора, Аничкова моста с конями Клодта, розового дворца Белосельских-Белозерских, в стиле русского необарокко, построенного по проекту архитектора Штакеншнейдера, пересекаем Литейный проспект. Вот и улица Марата, дом 30. Поднимаемся на седьмой этаж. Илар идёт к своему мольберту. Я – к письменному столу, пока в памяти свежи впечатления и эмоции.

Мысленно возвращаюсь на выставку. Лев Толстой писал повесть «Хаджи-Мурат» с перерывами с 1896 по 1903 год. Толчком к написанию послужил репей, с него и начинается повесть.

«Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, — все было черно. «Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания своей жизни», — думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же «татарина», которого цветок я напрасно сорвал и бросил.

Куст «татарина» состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.

«Экая энергия! — подумал я. — Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается».

Мысленно возвращаюсь на выставку и вспоминаю небольшую черновую запись в двенадцатой фронтовой записной книжке 1942 года Эффенди Капиева: «Давно-давно, но не очень – всего лишь около ста лет назад в этих местах, где остановил я сейчас коня, шли также беспощадные битвы. Правда, горы выглядели куда девственнее, дорог не было, скалы и камни обступали спутника на каждом шагу, глохли леса, и эта тропинка едва ли вела в горы. Горы были неприступными и чужими. На противоположном склоне виднеются остатки старинной крепости. Сохранилась даже почерневшая от времени зубчатая стена (в одной из трещин её проросла целая семья берёзок), сохранились треугольные тёмные бойницы, крепостной вал и груда кирпичей. Станешь в сторонку один в тишине – пустынная тёмная птица парит над тобой, конь дремлет, опустив уши, уйдёшь мыслью в глубь времени, и кажется, призрачный барабанный бой, и комендант крепости, может быть какой-либо Максим Максимыч в горской папахе, с добродушными русыми усами… Вот он выходит покурить трубку на крепостной вал и, став к нам спиной, щурясь, долго вглядывается в даль облаков, на застывшую в вышине тёмную птицу – О, Петербург! За что я прикован к камням гибельного сего Кавказа? – кажется, шепчут его губы… В ту пору шла жестокая война. Мои предки не на жизнь, а на смерть воевали с русским царём. Слово «русский» было самым ненавистным, самым проклятым, и в бой с русскими шли мои отцы, засучив рукава суровых своих черкесок выше локтей, обнажив кривые сабли, обвязав шеи смертным саваном, что означало, что они шли не на шутку, на газават, на смерть, в священную кровавую битву с русскими, в которой готовы погибнуть с честью, для чего и берут с собой заранее саваны… Не мне, не мне писать об их удали. Они дрались и гибли, как львы!

Но за что? Как странны, как бессмысленны на этой земле судьбы людей, как абсурдны и жестоки законы человечества! И, думая о прошлом, я медленно трогаю коня. Конь, преодолевая дремоту, тихо поднимается по тропе. Я оглядываю черные стены некогда, быть может, знаменитой русской крепости в сердце гор, среди неприступных, высоких скал, заросших лишаем и можжевельником. Ничто, ничто не нарушает тишины. Сама тишина звучит забвением, и зной сладкого осеннего солнца, кажется, входит в мою грудь. Вдруг на небольшой поляне я вижу в траве плоский камень. «Стой, мой конь!» При моём приближении в траве зашуршала ящерица. Я слез с коня. Это была очень старая могильная плита, вполовину вросшая в землю. Обломившийся каменный крест лежал тут же. Ни души вокруг, никаких признаков близости людей – когда, кто, кем здесь погребён?

С большим трудом раздвинув бурьян и счистив с плиты коросту жёлто-зелёного лишая, я читаю обветрившуюся надпись. Эпитафия гласит: «Один я на чужбине, среди каменистых скал. Ни одной родной души не придёт ко мне на могилу и в память мою этих слов не произнесёт: «Мир праху твоему, Всеволод». А сбоку другая, старинными буквами, строгая надпись: Здесь покоится прах поручика Апшеронского полка Всеволода Николаевича Грунина, умершего от ран в бою с горцами.16 августа 1842 год. Покойному было 22 года». Непонятное вещее дыхание потрясло мою душу. Сто лет тому назад – ровно сто лет – этот умный русский юноша (ибо надпись-то высечена по его завету) погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным проклятым врагом, и он также считал их чужими… Но что мне сказать о моих переживаниях?

Странная судьба выпала на мою долю, и как мне с ней быть? Сын гор, я всей душой и мыслями и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного. Я срываю с головы свою шапку, становлюсь на колени перед могилой и шепчу: «Мир праху твоему, Всеволод». Это я, потомок твоих кровных врагов, произношу тебе, как родному: пусть твоя мысль встретится с моей мыслью – они братья. Пусть эта каменная земля, враждовавшая с тобой, не будет тебе жестка, пусть она ляжет над тобой мягче перины, пусть сон твой будет мирным, как эта тишина… Идет война. Снова в горах звучит эхо выстрелов, но война эта куда зловещее и грандиознее, чем та, в которой ты погиб. Как странны, как бессмысленны судьбы людские, но зато закономерны судьбы народов».

Арсен Кардашов, народный художник Дагестана, заслуженный деятель искусств ДАССР, член Союза художников СССР