Тонкие материи Фазира Муалима

Беседа с Фазиром Джаферовым — лезгинским поэтом-суфием, переводчиком, театральным критиком, членом Союза писателей России — о вдохновении, свободе и творчестве, честности, учениках и учителях.

ЦНАЛ

Заезжаем в село. Аккуратное, ухоженное. В центре возвышается белая красавица-мечеть с двумя высокими минаретами и крышей в цвет неба. Вдали в полях ровные ряды стогов сена. Июль — пора сенокоса.

На улочках безлюдно. Где искать Фазира? Думаю, надо ловить мальчишек, они точно подскажут, где живет учитель. Сказано — сделано.

Мальчик-школьник по-взрослому сдержанно поздоровался, сел к нам в машину и показал дорогу к низкому дому с раскрашенными яркими красками кирпичами в кладке, такому же открытому и неожиданному в своем традиционном окружении, как и его хозяин.

Со двора окликаем. В ответ — тишина. Заходим в дом. Находим Фазира у компьютера, в дальней комнате. Это и кабинет, и спальня, и кухня. Центр жизни. Под часами над рабочим местом прямо на обоях в цветочек написанные ручкой и обведенные фломастером строки стихов:

Если сказать в двух словах,
Человеком движет страх.
Если сказать вообще без слов —
Любовь.

Поэтические строки здесь повсюду: на стенах, на потолке… В этом, казалось бы, хаосе разбросанных в пространстве стихотворных мыслей есть своя внутренняя упорядоченность.

Здесь начинается наш разговор.

СЕМЬ «Я»

— Я уехал из Цнала в 9 лет, в 1979 году. Со второго класса уже учился в школе в Махачкале. Папа — геолог. Мама ткала ковры, пока жили в селе, а после переезда устроилась работать на булочно-кондитерский комбинат.

Я тоже немного умею ткать. Мне нравилось это занятие. Садился за станок вместе с сёстрами, а дядя меня за это ругал: «Негоже мужчине заниматься женскими делами!»

У Фазира семь братьев и сестёр. Он младший из братьев, и до сих пор, опекаемый родней, себя таким чувствует.

— Получается, ты по сути городским мальчиком рос, а не сельским?

— Выходит так.

Неожиданно в воздухе появляется запах хлеба. Кручу головой, пытаясь понять, откуда он возник. В открытое окно просовывается женская рука со свежеиспеченной лепешкой.

— С приездом! Как доехали? Я хлеб испекла.

— Это Иминат, жена дяди, — знакомит нас Фазир.

— Да у тебя доставка прямо к столу!

Смеемся.

Лезгинский хлеб называется «шткар фу». Лучше всего его есть горячим, обязательно с соленым сыром и сладким чаем. Ставим чайник.

За чаем разговор перетекает в глубокую беседу.

«ПОЭТИЧЕСКИЙ ИНСТРУМЕНТ»

— Зов литературы когда начался?

— Границы не отследишь. Первые стихи написал в шестом классе. Подражал, конечно. А вот проза была до того, как… Совсем рано. Естественно, это и не проза вовсе, но самый первый творческий позыв. На том языке, на котором мог себе позволить, что-то писал и сценки разыгрывал с игрушками. Вот такая драматургия.

— А первые стихи на каком языке написал?

— На русском. Для меня это принципиальный вопрос.

— И думаешь на русском?

— Считаю, что человек не думает на языке, а переводит на язык свои мысли. Давно мысленно спорю с Далем (Владимир Иванович Даль — русский писатель, этнограф и лексикограф. — М. Л.), который сказал: «Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит».

Я считаю себя лезгинским поэтом, несмотря на то что пишу на русском. Русский язык — мой поэтический язык. Это мой инструментарий. А думать… Есть вещи до языка. Они важнее. Не просто философия или мысли, что-то до этого, что-то близкое к намерению.

Если бы я остался в лезгинском языке, не стал бы поэтом. Возможно, стал бы актером. Мне нравится, как звучит лезгинский язык на сцене, а стихи писать люблю на русском. Я разделяю эти два занятия: писать и читать стихи.

ПОЧВА ДЛЯ ПОЭЗИИ

— На какой почве рождается поэзия?

— На страдании. Другой почвы я не вижу. Любовь — это тоже страдание.

— А в состоянии внутренней гармонии возможно писать стихи?

— А вот тут уже подключается техника. Именно поэтому её нужно развивать, чтобы писать не только по вдохновению.

Вдохновение — одна их моих любимых тем, над которыми я постоянно размышляю. Считаю, что вдохновение — это что-то придуманное. Поэт изначально вдохновлён. По крайней мере, так должно быть. Вообще все люди изначально вдохновлены на самом деле.

— Но вдохновение не все замечают и развивают.

— А вдохновение так работает. Сначала пишет за нас первые стихи. И это правильно. Если первые стихи техникой писать, приёмами, то они будут плохими. Сперва врывается вдохновение, ты переполняешься и пишешь. Во второй раз ты уже должен почувствовать приближение вдохновения и пригласить его. Оно или она, если это муза, обидится и уйдёт, если не откроют. В третий раз нужно заранее открыть окно, чтобы вдохновение знало, что его ждут. Поэтому у Мастера нет плохих стихов: всё, что ни напишет — хорошо.

— А что значит быть честным в поэзии?

— То же, что быть честным в жизни. Не вижу разницы. Честность в поэзии — не соврать идейно, мысленно… Поэзия зависит не только от автора, но и от слова. Я как автор могу не согласиться с мыслью, которую передаю в своих стихах. Но будет честно поведать о ней другим людям. В стихах два субъекта — слово и автор. Я работаю над словом, а слово работает надо мной. Мы договариваемся. В этом взаимодействии и рождается честность.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Когда ты вернулся в село?

— В ноябре 2019 года. Думал, поеду на несколько лет, развеюсь. Но так получилось, остался. Шестой год уже пошёл. Я не сожалею. Я в лучшем положении, чем многие. Если не повезло родиться у моря, лучше жить в горах.

Это моё второе возвращение. Первый раз я вернулся в 1994 году, после того как поступил в Литературный институт имени А. М. Горького в Москве. К тому времени и родители сюда переехали — вернулись. Тесно было в Махачкале. Братья, их семьи. А квартира одна. Мой дядя как раз тогда работал директором школы в Цнале. Он и сказал: «А почему бы тебе не поработать в школе?» До Литинститута я три года учился на факультете иностранных языков в Дагестанском государственном университете в Махачкале. Эти знания мне пригодились в работе учителем английского языка.

ПОЭТ РОДНОГО ЯЗЫКА

— Английский язык и литература — одна стезя, филологическая.

— Пока учился на инязе в ДГУ, испытывал страх. Или ревность: вот я здесь учу язык, а люблю литературу. Боялся утратить связь с поэзией, поэтому много писал. Плодотворное время было.

— Писал из страха потерять ценное и дорогое?

— Да, именно так.

— Но всё-таки в какой-то момент принял решение оставить иняз и поступать в Литературный институт?

— Судьба вмешалась. Помогла мне в этом председатель Правления Союза писателей Дагестана Марина Анатольевна Ахмедова-Колюбакина. Она поверила в меня, подстраховала рекомендательным письмом от Расула Гамзатова. Правда, мне мой мастер — Владимир Дмитриевич Цыбин — потом говорил, что этого письма в институте не заметили. Да это и неважно. Сама мысль о поручительстве Гамзатова придавала мне сил.

— А ты с ним лично встречался?

— Да. Марина Анатольевна позвала меня работать в молодежную секцию Союза писателей Дагестана. На этой почве мы и встречались. Расул Гамзатович — поэт родного языка в первую очередь. Во время редких встреч с ним я всегда ощущал его обеспокоенность будущим национальных языков в Дагестане, человеческую щедрость и готовность помочь.

«ВЕРБА»

— В конце 90-х при библиотеке им. А. С. Пушкина в Махачкале (в этом здании сейчас находится Театр поэзии) работало поэтическое объединение «Вдохновение». Я несколько раз приходил туда, но мне чего-то недоставало.

Там я познакомился с пишущими ребятами, в том числе с Марьям Кабашиловой — одним из самых близких мне людей. Марьям — современный дагестанский поэт номер один, по крайней мере, для меня. Стихи она писала смелые для того времени, а самое главное — честные. Она думающий, интересный человек. Хотя мы часто ссорились, что нормально для творческих людей, я чувствовал в ней внутреннюю свободу и силу воли, которая может собственную свободу при необходимости ограничивать.

Свобода — мой идеал. Она разная. Свобода перемещений. Свобода мыслей, откровений. Свобода возможностей. У свободы много сторон. Порой проще отказаться от чего-то, чем мучить себя сожалениями о недостижимом. Творчество — это тоже свобода, материализованная свобода.

Это был, кажется, 1999-й или 2001-й год. Время было тоскливое, хотелось больше жизни. Я предложил Марьям и тем, кто был мне близок, чьи тексты и стихи нравились, создать новое поэтическое объединение. Сказал: «Давайте встречаться!» Существовала единственная проблема: мы не знали, где собираться, у нас не было места.

В такие моменты всегда происходят удивительные случайности. Как-то я зашел в Национальную библиотеку РД им. Р. Г. Гамзатова, просто поздороваться со своей знакомой — Муслимат Гасановной Абакаровой. Она спрашивает: «Как дела?» Я поделился своими мыслями: хотим, мол, создать творческое объединение, но нет места для встреч. Там сидела женщина, которая говорит: «А приходите к нам — в дагестанский филиал Российского фонда культуры!» Это была Луиза Карповна Гаврилова. Она дала нам ключи, мы были хозяева, научила нас варить кофе — с тех пор я его люблю.

— Я знаю, Луиза Карповна и кофе — это синонимы.

— Да! А если серьезно, Луиза Карповна научила нас свободе и доверию. Это очень ценно. Этому я вряд ли где-либо научился бы. При её поддержке родился литературный клуб «Верба». Это название возникло от латинского «verbа» — «слова».

Три года мы активно встречались. Часа три заседали в большом кругу участников (мы специально садились в круг), а потом оставался узкий круг: Марьям Кабашилова, Заира Гаджибалаева, Эмир Махди, Рустам Гасанов, Юсуп Идрисов…

Потом у меня возникли разногласия с Марьям. Она создала своё объединение. Я пошел своим путем. Это было интересное время. Мы мало что сделали в литературном мире, но могли бы сделать.

— Возможно, это был период вызревания, который тоже необходим творческому человеку?

— Зато мы жили, ходили к морю, общались… Гуляли долго и бесцельно, просто говорили, говорили…

ТЕАТР ПОЭЗИИ

— У меня высокое мнение о творческой жизни в Махачкале. Много пишущей молодежи. Дагестан — противоречивый, в нём уживаются полярные явления: ограничения и внутренняя свобода.

— Да. И нетерпимость с дипломатичностью. Мне тоже нравится то, что сейчас происходит в Дагестане. Творческая энергия бурлит, но чего-то всё-таки не хватает. Какой-то объединяющей структуры.

— Тексты еще слабые у молодежи, но сам дух мне нравится. Я иногда жалею, что не в Махачкале живу. Очень важно объединяться, встречаться, слушать других. Другой — это зеркало. Это возможность видеть свои ошибки, которые в одиночку незаметны.

Пожив в творческих резиденциях в Швейцарии, Финляндии, я понял, что «Верба» — это тоже была творческая резиденция. Принцип резиденции — живи и твори. И то, что наше общение и разговоры часто уходили за полночь, — тоже правильно. Ночью другая свобода, открываются интимные поэтические поры, без которых поэту невозможно творить. Днем — техника, ночью — таинство. Ночью тет-а-тет с музой.

Меня воодушевляют махачкалинские молодые люди. Я сейчас не о красивых людях говорю (это дело вкуса и влечения), но скорее — об умных, увлечённых, целеустремлённых, думающих, ищущих, пишущих. Похоже, что Театр поэзии в Махачкале — это место средоточия подобной энергии. Возможно, я просто больше нигде не бываю. Однако тут я часто воспаряю духом. Идёшь по Ленина (ныне Гамзатова) подавленный, понурый, сворачиваешь во дворик Дома поэзии… а тут Муса Асельдерович Гаджиев читает лекцию о плохих и хороших стихах. Больше о хороших… Кстати, возможно, Дом ни при чем, — ищите человека, вокруг него всё и завертится. Таких разных, неожиданных людей можно встретить в Театре поэзии.

ФАЗИР МУАЛИМ

— В селе меня называют Фазир Муаллим. Мне это лестно. Видимо, они считают, что я их чему-то научил. Хотя на самом деле не я научил, они сами у меня научились. Даже думал отказаться от поэтического псевдонима «Муалим», чтобы этот образ не сросся со мной. Но потом решил: пусть останется, — не каждый же год менять псевдонимы. Тем более я взял его с намеренной ошибкой: правильно писать с двумя «л». Но что такое правильность? Сомнительное понятие. Особенно в лингвистике.

Недавно услышанная мной истина от филолога: как ты сказал — так и правильно. А в поэзии — тем более.

— Ты учишь детей. А чему ты сам у них научился?

— Сельские дети очень хорошие. Обычно молодежь ругают: «В наше время мы такими не были!». Но я считаю, наоборот, современные дети лучше. Мне они нравятся. У них есть характер. Каждый — представитель своей культуры, места, где родился. Мне нравится их дипломатичность, свобода, умение формулировать мысли.

Я поражаюсь детям, восхищаюсь ими, умиляюсь. Я влюбляюсь в детей, которых учу. Они ждут понимания. Дети — это не предмет, с которым ты работаешь. Хотя принцип тот же. Дети — это материал. Слово любить нужно, строку любить нужно. Так же и детей нужно любить.

— Любимый ученик и любимчик — это ведь разные понятия?

— Конечно. Я не скрываю, что у меня есть любимые дети. Те, что тянутся к знаниям, хотят чего-то большего. Дети обсуждают со мной те вопросы, которые не могут задать своим отцам, например. Это и есть настоящие отношения «учитель — ученик».

УЧИТЕЛЬ

— Мне кажется, я сам всю жизнь находился в поисках своего учителя. В ноябре какого-то уже позабытого года я поступил на подготовительное отделение иняза в ДГУ. В январе к нам пришла новая преподавательница по литературе. Я её полюбил уже со второго занятия. У неё был необыкновенно живой ум, и я готов был слушать её непрерывно. Меня она восприняла не так, как мне хотелось бы. Когда я ей объявил, что пишу стихи, она со снисходительной улыбкой воскликнула: «Какой ужас! Оставьте эти глупости! Всё лучшее уже написано». Это была доцент кафедры русской литературы ДГУ Фарида Хабибовна Исрапова.

Фариду Хабибовну очень боялись студенты, особенно младших курсов — за прямоту, резкость, граничащую, как всем тогда казалось, с грубостью, а на самом деле — с откровенностью и открытостью.

Я определенно понимал, что Фарида Хабибовна — мой учитель, пусть я и не стал её учеником. Она была и остаётся очень значимым и значительным для меня человеком.

СУФИЗМ

— Другой важный для меня человек, как Ибн аль-Араби, Руми или Ганс Христиан Андерсен, — это мой мастер, руководитель поэтических семинаров в Литературном институте, поэт Владимир Дмитриевич Цыбин.

Это удивительный человек. Благодаря ему я увлекся суфизмом. Как-то он принес мне стопку машинописных листов с суфийскими текстами. Это были сказки дервишей, подстрочники Омара Хайяма. Я начал изучать их и понял: это то, что я искал всю жизнь.

В суфийской философии есть всё то, что я думаю о жизни.

С детства люблю сказки Андерсена, особенно про снеговика. Всегда чувствовал себя тем снеговиком, который «тоскует о печке». На мой взгляд, Андерсен — это интуитивный суфий.

Цыбин подсказал мне дорогу к суфизму, направил. Возможно, я и сам встал бы на этот путь, но, как бы то ни было, это произошло благодаря ему.

— В химии есть такое понятие «катализатор» — вещество, ускоряющее химическую реакцию. Возможно, твой мастер выступил в качестве катализатора на твоем пути к суфизму.

— Цыбин — это христианский мистик. Благодаря ему я начал переводить Омара Хайяма.

ОТКРЫВАТЬСЯ И ДЫШАТЬ

— Работая в Союзе писателей Дагестана, я переводил разных поэтов: лакского поэта Сугури Увайсова, лезгинских поэтов Абдуселима Исмаилова и Фейзудина Нагиева, табасаранского поэта Муталиба Митарова. Лезгинский язык переводил по тексту, другие языки — через подстрочники.

Учась на инязе, я полюбил немецкий язык благодаря нашему преподавателю. Хотя вначале мы даже бунт устроили — так не хотели изучать немецкий язык! Тогда и начал переводить Гейне.

— Как в тебе уживаются и поэт, и переводчик?

— Я плохой переводчик. Считаю, что поэт важнее. Можно самому не быть поэтом, но замечательно переводить чужие стихи. Здесь важна готовность открыться. Переводчики порой не готовы открыть себя для других людей как поэты, но готовы открыться в стихах других. Откровенность — это одна из граней честности. Это о том, каким ты мог бы быть.

— Позволить себе быть открытым и откровенным — это роскошь. И смелость.

— Для меня не открываться — это значит не дышать.

«ТЫ ЧТО-ТО СКАЗАЛ, СУЛЕЙМАН?»

— Я очень долго стеснялся говорить: я поэт. Моя первая книга стихов — «Великий сирота», вышла в 2000 году; в 2004 году вторая — «Мне плакать хорошо»; затем третья — «И так далее»; четвертая — «В добровольное изгнание» — была сшита руками, всего одиннадцать экземпляров; пятая — «Ты что-то сказал, Сулейман» — выйдет в издательстве «Стеклограф» в январе 2025 года.

Новая книга состоит из пяти частей, они называются «участи». Мне нравится играть с композицией слов и цифр: в первой участи 33 стиха, во второй — 22, в третьей — 11, в четвертой — один стих как множество, в пятой — переводы. Самое интересное в новой книге для меня — это иллюстрации Кати Соколовой-Зызак. В книге много аллюзий к суфийской философии.

Средства на издание книги удалось собрать благодаря краудфандинговой платформе «Френдли». Для меня это было непростое решение, я внутренне сильно сопротивлялся тому, чтобы объявить сбор. Мне казалось, что в нынешней ситуации, когда вокруг так много нуждающихся в помощи, в том числе финансовой, я со своим «подайте, кто сколько сможет, на книгу» буду выглядеть нелепо и эгоистично. Но друзья меня убедили в том, что краудфандинг — это свободный выбор людей, которые своим вкладом заявляют о желании увидеть твою книгу.

И действительно, люди охотно откликнулись — не только друзья и приятели, но и вовсе незнакомые мне люди. В результате удалось собрать треть от необходимой суммы на издание сборника. Каждого, кто помог, ждет подарок — книга и специальная иллюстрированная открытка со стихами.

Когда новая книга выйдет, мы планируем организовать несколько презентаций: в Цнале, где я сейчас живу и работаю, и на какой-нибудь современной поэтической площадке в Махачкале. Возможно, и в Москве тоже.

ЭПИЛОГ

— Мне кажется, что стихи вообще появляются из одной строки. Вырастают из одной слезы, как человек из капли. Потом растут, развиваются, развеваются, разливаются.

Есть вещи, понимаемые только изнутри. У них природа такая. Любовь, например, или вера, или язык.

***

Только в стихах существует поэт.
Словом громи, славой греми!
Доказательство солнца — солнечный свет.
Так говорил Руми.
Луч проникает в оконце тюрьмы,
Слово ложится в строку…
Доказательство бога — это мы.
Больше сказать — не могу.

Фото автора