Шуба

Возможно, я совершал в моей жизни и какие-то другие благовидные поступки?

Возможно. Не исключено. Но те, другие, как-то осыпались и выветрились из памяти, а этот всегда при мне. Хотя поступок не героический, а вполне обыденный, житейский. Поступок вроде и не ахти — так, на четверку, а вот остался в моей душе и греет до сих пор. Почему? Не знаю. Хотя и догадываюсь. Но пока всё по порядку. Конечно же, речь пойдет о шубе — иначе чего бы я вынес ее в заголовок.

У нас в Махачкале с середины сентября до середины октября, а то и дольше самые ласковые денечки. Всё иссушающий летний зной и сильный низовой ветер, что без устали несет по улицам и бросает в лицо пыль и мелкий мусор, сменяются, как по команде, на умиротворяющее нежное тепло и, как говаривали в старину, благорастворение воздухов. И утром благодать, и днем благодать, и вечером, и ночью — красота. Хоть спать не ложись, особенно когда тебе 23.

С середины августа и до середины октября я был в Москве, а потом вдруг надумал поехать домой, чтобы к 24 октября быть дома. Хотя я и учился только на втором курсе Литинститута, но уже начал зарабатывать деньги не только физическим трудом — на разгрузке цемента из железнодорожных вагонов, но и умственным — я уже съездил от одной из центральных газет в командировку в Ярославскую область, успел отписаться, напечататься и получить гонорар. Сейчас та же газета дала мне еще и новую командировку — домой, в Дагестан. Я всё это к тому, что приехал накануне маминого дня рождения не с пустыми руками — пока без подарка, но с намерением сделать его обязательно.

На дворе только-только начинались шестидесятые годы ХХ века. Ходить по магазинам в те времена было без толку — никого и ничего, кроме продавцов и пустых прилавков там не было. Например, в ювелирном магазине, куда я заглянул в надежде купить подарок, имелись в продаже только наборы столового серебра — ложки, вилки, чайные ложечки. Как весело сказала мне голубоглазая продавщица: «завезли».

— И что берут? — спросил я.

— Еще как, — радостно ответила продавщица. — На свадьбы, на дни рождения с пустыми руками не пойдешь. А как же — еще как берут! Вчера сто комплектов продала. Теперь будут, как графья, серебряными вилками вылавливать кильку в томатном соусе.

Нет, комплекты столового серебра мне явно не подходили, и я пошел дальше. Шел-шел и наткнулся на давно знакомый мне магазин на каменистом пригорке улицы Пушкина, подходившей к морю ближе всех других городских улиц.

«Рабкооп» было написано на вывеске магазина, что значило — магазин рабочей кооперации. Кто с кем так удачно кооперировался — я не знаю, но в магазине явно присутствовали товары.

Магазин был большой, залитый солнечным светом через широкие окна под потолком, и эта черная шуба сразу ударила мне в глаза таким блеском, что я мгновенно понял: вот то, что мне надо.

— Продан, — сказала про шубу продавщица.

— Как это продано? — Я окинул продавщицу беглым прицельным взглядом с головы до ног и подумал, что на нее можно примерить шубу: если ей подойдет, то я не ошибусь.

Я подошел к шубе вплотную и провел ладонью по ее гладким ворсинкам — кроличья шуба была восхитительна наощупь.

— Мне нужно такую шубу, — сказал я продавщице средних лет. — Это ваш размер?

— Размер моя, — отвечала черноглазая продавщица, — шуба нету.

— Как это нету? А где завмаг?

— И-и-што такой? Я завмаг, — вдруг возник откуда ни возьмись, как мне показалось, довольно старый (явно за тридцать), что-то дожевывающий черноглазый и почти седой завмаг. — Шуба нету! — При этом он еще и хихикнул как-то очень противно.

— Я дам сверху, — сказал я уверенно.

— Сверху ми не берём — партия правительства нам не учил, — со снисходительной издевкой сказал завмаг.

— Но мне вот так! — и я провел ребром ладони по горлу.

— Для невесту? — с глумливой усмешкой повторил завмаг.

— Для мамы.

— Для маму… — одутловатое лицо завмага вдруг стало молодым, на какую-то долю минуты даже детским. — Для маму? — почтительно переспросил завмаг. Видно я задел его за живое.

— Да. Маме будет сорок пять лет. Мне нужно подарить…

— Хава, — обратился завмаг к продавщице и сказал ей что-то на их родном языке с единственным русским вкраплением: «подсобка».

Хава пошла в подсобку и скоро вернулась оттуда с шубой.

— Тц-а-а! — Едва взглянув на шубу досадливо цокнул языком завмаг и добавил: Это второй. Неси первый тцорт!

— Я доплачу, — тупо сказал я.

— Для маму доплачу не бивает, — назидательно сказал мне завмаг.

Хава принесла новую шубу. Эту шубу завмаг одобрил.

— А можно ваша продавщица ее померяет — они с моей мамой одного роста.

Шуба сидела на Хаве, а по-русски на Еве, великолепно.

— Та была второй, а эта первый сорт — значит дороже? — с надеждой спросил я, доставая деньги.

— Для маму не дороже, — сказал завмаг.

Мы распрощались почти как братья.

На улице Пушкина пахло морем и молодостью, которую я ощущал в те дни как вечную данность.

Спрашивается: если у вас на Кавказе так тепло, то зачем шуба?

Затем, что ноябрь, декабрь, январь, февраль бывают на северо-западном побережье Каспия такие лютые, что даже при маленькой плюсовой температуре пронизывает до костей — пронизывает беспрерывный промозглый, мокрый ветер с моря, который дует день и ночь.

Мама пришла с работы, когда уже стемнело и, примеряя кроличью шубу, смеялась, глядя как вспыхивают в желтоватом электрическом свете черные ворсинки. А потом она вдруг заплакала, почти зарыдала и, сбросив с себя шубу на стул, пошла умываться. Но и после умывания она всё равно еще плакала.

— Ма, че ты плачешь — радоваться надо, — тупо сказал я.  

— Вот я и радуюсь. — Мама вытерла лицо чистым полотенцем, и я увидел, как молодо сияют ее темно-карие глаза, повидавшие на своем веку так много горя и лишений вперемежку с житейскими радостями матери, поднявшей в одиночку троих детей. — Я слышала, что кроличьи шубы бывают очень тяжелые, — сказала мне мама, — а эта такая легонькая!

— Еще бы, — отвечал я, — хорошая выделка — первый сорт. Носи на здоровье.

И мама носила шубу, но очень недолго, всего три сезона. Недолго. Но слава Богу, что носила, что я успел — вот это и греет до сих пор мою душу.

А когда мама слегла, я укрывал ее ноги поверх одеяла черной кроличьей шубой, и она радовалась, поглаживая нежные ворсинки и даже улыбалась, когда они вспыхивали от упавшего солнечного луча или нашего желтоватого электрического света.