Грех

Мне было шесть лет, когда я решила попробовать грех на вкус. Он оказался скользким и горьким. Горечи в нём оказалось так много, что перехватило дыхание. Перехватило от одной только мысли быть уличённой в содеянном.

Говорят, инстинкт материнства проявляется в девочках с тех самых пор, когда они начинают покачивать в руках куклу. Как мудро устроена природа! Едва явив тебя на свет, она тут же наделяет инстинктами. Вплетает в многожильную судьбу вековой зов предков. Наполняет чувственным знанием. И дарит ощущение сопричастности — с каждым скатывающимся с горы скальным камнем, с каждой накатывающейся на гальку пенящейся волной, с каждым предрассветным щебетанием птиц. Сопричастности и родства. Ты и есть — солнце, небо, земля… Ты есть прах и в прах возвратишься. Поэтому пуповина с землёй не будет перерезана. Никогда.

Мне её подарили на день рождения. Мою первую куклу. Помню карие глаза, мягкое лицо. Советские куклы делались из пластмассы, а немецкие были гуттаперчевыми. Её костюм-комбинезон из тёмно-синего бархата поверх блузы белого цвета. Туфельки. Волосы, убранные в сложную причёску. Очень хотелось распустить их и расчесать, но собрать их снова в замысловатый узел я не смогла бы. Это извечная дилемма между обладанием и бытием. Разрушением гармонии и её сохранением.

Потом появились Наташа, Инесса, Лиана… был среди них даже один мальчик — имя запамятовала. Полка постепенно заполнялась «детьми», с которыми велась как воспитательная, так и образовательная работа. Были те, с которыми я разговаривала дольше остальных. И те, кого я окружала заботой и вниманием и с кем не расставалась даже на ночь. Кукольный мир наполнялся новыми персонажами. Обыденная цикличность вытеснялась из этого мира за ненадобностью, нецелесообразностью. А пространственные границы раздвигались богатым воображением.

У обычных предметов в кукольном мире обнаруживается вторая жизнь. Окружающая реальность в нём перевоплощается в условную. Блажен не теряющий с ним связи на протяжении всей жизни…

Иногда в этом мире случались чудеса. Очередное из них явилось в виде сервиза. Мама привезла его из Москвы. Не пластмассовый, а всамделишный — фарфоровый, с малюсенькими кофейными приборами, повторяющий дизайном и формами сервизы в натуральную величину. Это было поистине событием планетарного масштаба. Но вскоре обнаружилось, что счастье моё какое-то несовершенное, хромое. Для его полноты не хватает самой малости — ложечки, м-а-аленькой такой, под стать фарфоровому сервизу. Если вы думаете, что ложечка — взбалмошный каприз, то глубоко заблуждаетесь и ничегошеньки в жизни не понимаете. Ложечка, если хотите знать, — мерило удовлетворённости жизнью и символ внутренней гармонии. И так остро я почувствовала эту дисгармонию, так люто осознала несовершенство мира, что возжелала ложечку ближнего своего.

Это произошло на каникулах, когда я гостила у бабушки. Погода стояла дождливая, а играть — весна ж на дворе — хотелось смертельно. И меня отпустили к соседской девочке. Стелла жила этажом выше, в уютной, но темной квартире. Она была старше, и это сказывалось в её снисходительном отношении ко мне. Говорила — что с куклой, что со мной — назидательно, как воспитательница детского сада. А потом подошло время кукольного обеда. И Стелла, посадив свою «дочь» за столик, взяла в руки крохотную тарелку и… блеснула вожделенным предметом. Я вдруг почувствовала себя самым несчастным ребёнком на свете от того, что ложка принадлежит не мне. И решила исправить это недоразумение. Никаких предварительных планов я не составляла.

Всё случилось спонтанно. Едва Стелла вышла из комнаты, как я потянулась за маленькой ложечкой и сунула её за пазуху. Сердце заколотилось-забилось, стоило только вернуться Стелле в комнату. И потом билось, когда я сидела дома. И в последующие дни. Билось, словно попавшая в силки птица. Спрятать ложку, избавиться от неё, на случай если за ней придут. За мной, за правдой… Я спрятала ложку под кафельной печью, посчитав этот тайник самым надёжным. Печь до зимы трогать не будут. И выметать мусор из-под неё в ближайшие дни никому не придёт в голову. Значит, никто не найдет, не пристыдит.

К бабушке редко кто приходил. Комната её находилась в самом конце застеклённой веранды. По коридору, кроме неё, жили ещё две одинокие женщины. Выходили из комнат они нечасто: обе пенсионерки. И по тому, как открывалась общая, входная дверь, я знала, какая из Ань — они были тёзки — сейчас выходит из дома. После истории с ложкой я стала прислушиваться к звуку дверей настороженнее. Каждый скрип вспарывал с трудом обретённое спокойствие. И открывал доступ к страху. Страх растекался по телу, заполняя собой каждую клетку. Заливал, казалось, и то, что не имело отношения к телу, но соприкасалось с ним или имело к нему хоть какое-то отношение. Вязкий и липнущий к рукам страх имел свой запах. Он пах затравленным зверем. И был прогорклым до невозможности. Приходилось есть через силу, чтобы взрослые ничего не заподозрили. А они и не заподозрили. Ни через три дня, ни через три месяца, ни через три года.

Путь, пройденный до личной Голгофы, начисто лишил желания пользоваться ложкой по первоначальному назначению. Он отравил мечту, обесценив её достижение. Некоторое время спустя мама заметила в ящике незнакомую ложечку, но не придала её появлению в шкафу особого значения. И ложка пролежала в этом месте много лет, вплоть до рождения младшего сына. А потом бесследно исчезла…